— В последние два года обеспечение технологического суверенитета страны стало частью стратегии ВЭБа. Какова роль госкорпорации в этих проектах?

— Несколько лет назад, в начале стратегического цикла, перед ВЭБом была поставлена глобальная задача. Формулируется она в трех пунктах: первый — поддерживать промышленное производство высоких переделов, второй — развивать городскую экономику, третий — содействовать экспорту.

Фактически мы видели ее как задачу по созданию новых больших технологических производств, которые позволяют глубже переработать то, что у нас в стране добывается, и создавать продукты с более высокой добавленной стоимостью.

Исходя из этого видения, мы финансировали строительство заводов. Параллельно была поставлена еще одна задача — не конкурировать, а сотрудничать с банками. Поэтому мы совместно с коммерческими банками организовывали синдикаты, финансировали производство метанола, нефтехимических и газохимических продуктов, всевозможных удобрений и металлургической продукции. В этом мы достигли значительных успехов — например, более 80% полиэтилена производится на заводах, профинансированных ВЭБ.РФ. Более 10% алюминия и меди выплавляется на заводах, которые мы профинансировали.

— Какова ваша роль в синдикате банков? ВЭБ.РФ дает более дешевые деньги?

— Финансовые инструменты ВЭБ.РФ — это кредиты или гарантии. При этом перед ВЭБ.РФ поставлена цель выдавать возвратные кредиты и обеспечить безубыточность собственной деятельности. Для этого нужно в цену кредита заложить стоимость риска (компенсация потерь от дефолтов, которые в кредитной деятельности неизбежны — «Эксперт»), стоимость привлеченных заемных денег (бОльшую часть используемых финансовых ресурсов ВЭБ.РФ привлекает на рынке, а меньшую получает от государства в виде капитала — «Эксперт»), а также административно-хозяйственные расходы. Коммерческие банки закладывают в цену ровно те же компоненты и добавляют к ним прибыль акционера. Если сопоставить ВЭБ.РФ и коммерческий банк, то получается, что в соответствии с законом ВЭБ.РФ не имеет права работать с физическими лицами и ограничен в возможности привлекать деньги от юридических лиц — как следствие, цена привлекаемых ресурсов существенно выше. Это компенсируется тем, что административно-хозяйственные расходы у ВЭБ.РФ составляют 0,6–0,7% против 1,1–1,5% у коммерческих банков. Кроме того, перед ВЭБ.РФ не стоит задача максимизировать прибыль сверх размера, необходимого для покрытия расходов и безубыточности, поэтому прибыль акционера не закладывается в цену. В итоге наши кредиты получаются сопоставимыми по цене с кредитами коммерческих банков.

Однако мы можем помочь собрать большой проект, который один банк на себя никогда бы не взял в силу особенности банковского регулирования. Можем в этом проекте взять на себя чуть больше риска, чем коммерческие банки. Опять же это хорошо работало на модели кредитования промышленности высоких переделов.

Длинные, тяжелые и дорогие проекты, важные для государства, очень сложно профинансировать без ВЭБ.РФ. Мы снимаем ключевые риски превышения сроков и стоимости строительства. При помощи инструмента «Фабрика проектного финансирования» позволяем зафиксировать для заемщика ставку на весь срок реализации проекта, защищая тем самым инвестора от колебаний ставок.

Мы идем в проект, который не может быть осуществлен без нашего участия: риски слишком высоки для коммерческих банков, а масштаб или длинные сроки реализации проекта не позволяют им осуществить его самостоятельно. Поэтому наша роль — брать на себя бОльшую часть рисков, создавая партнерство, и обеспечивать комфорт для участия в проекте инвестора и коммерческих банков.

— Как изменились задачи ВЭБа сейчас?

— Задача дополнилась и сменила направление. Появился термин «технологический суверенитет», и теперь необходимо организовать производство всей номенклатуры продуктов, необходимых для нормального функционирования отечественной экономики. Если пять лет назад мы говорили: давайте большие проекты, нацеленные на экспорт, то сейчас, мы говорим: нужны проекты для внутреннего потребления — и они неизбежно будут меньше, потому что рынок ограничен. На внутреннем рынке неизбежно возникает вопрос себестоимости малосерийного производства. Новые производства в России с малой серией продукта — это проекты с более сложной финансовой математикой в сравнении с крупными, нацеленными на экспорт. Поэтому мы сейчас пробуем разные форматы. И первый из них появился даже не для ВЭБ.РФ, а в целом для банковской системы. Я говорю о таксономии проектов технологического суверенитета — совместном эксперименте Банка России и правительства по формулировке перечня требований к проектам, которые приоритетны для страны и под которые Банк России готов дать регуляторное стимулирование. Это позволяет для финансирования такого рода проектов использовать больше заемного капитала и меньше акционерного. Для банка такие проекты становятся более привлекательными.

— ВЭБ принимал участие в разработке этой таксономии технологических проектов совместно с Минэкономразвития и ЦБ. Насколько востребованным оказался инструмент с учетом механизма стимулирования банковского кредитования таких проектов?

— За полгода существования системы российские банки профинансировали 12 проектов на сумму, чуть бОльшую, чем четверть триллиона рублей. Это проекты в области железнодорожного машиностроения, производства аккумуляторов, центров обработки данных, это научно-исследовательские проекты, инфраструктура, ориентированная на экспорт в дружественные страны. Я уверен, что для такого незначительного срока это отличный результат, тем более при ключевой ставке 16% и достаточно незначительных преференциях для банков и заемщиков. Собственно, суть таксономии технологического суверенитета и связанного с ней регуляторного стимулирования от ЦБ заключалась не в том, чтобы всем начать усиленно субсидировать ставки. Суть была в том, чтобы за ближайшие три-пять лет за счет мягкого, подталкивающего регулирования поменять целеполагание российских банков. Чтобы им было выгоднее кредитовать проекты в машиностроении и станкостроении, а не ритейлера под оборот, потому что на кредитовании ритейла они зарабатывают бОльшую доходность для своих акционеров. Идея таксономии технологических проектов состоит в повышении привлекательности приоритетных для государства проектов. Это происходит за счет рыночного стимулирования через снижение коэффициента риска по ним, что дает удешевление кредита на 0,4–1,1 процентного пункта, а также государственного стимулирования через приоритет при распределении субсидий и установлении более выгодных условий их получения. Проект признается соответствующим таксономии решением финансирующей организации, процедура максимально простая. Таксономийное регуляторное стимулирование в рамках технологического суверенитета в дальнейшем может быть распространено Банком России и на другие национальные приоритеты, например экологию и социальную сферу. Таксономию технологических проектов мы с Минэкономразвития в этом году собираемся обновлять. Возможно, создадим такое явление, как «облигации технологического суверенитета», доработаем таксономию в части энергетики. Консультируемся для этого с заинтересованными сторонами: с производителями, с банками.

— «Организовать производство всей номенклатуры» — это же практически непосильно. Однако ВЭБ.РФ это взял и, как говорится, понес на плечах или вы пока раздумываете?

— Задача сделать все и сразу действительно представляется неподъемной для одной организации, если это не Госплан СССР. Но мы пробуем и ищем пути решения отдельных задач этой повестки. Здесь нужно отметить, что мы хоть и госкорпорация, но госкорпорация финансовая. Во всех наших проектах есть инициатор (или, как модно сейчас говорить, фаундер), который привносит свой капитал, свои компетенции, рискует как предприниматель. Для разных форматов проектов действуют разные правила относительно того, какова может быть минимальная доля инициатора в проекте. Например, для кредитных проектов в кредитной политике есть требование о 20% собственных средств инициатора. Он должен быть skin in the game (идиома, переводимая как «рискнуть собственной шкурой» — «Эксперт»). Поэтому мы работаем с теми промышленниками и предпринимателями, которые к нам приходят с проектами технологического суверенитета, а не инициируем их сами. Проект без инициатора — это проект бесхозный, обреченный на провал.

Наши кредиты получаются сопоставимыми по цене с кредитами коммерческих банков. Однако мы можем помочь собрать большой проект, который один банк на себя никогда бы не взял в силу особенности банковского регулирования. Можем в этом проекте взять на себя чуть больше риска, чем коммерческие банки

При этом доступный нам арсенал инструментов существенно расширился за последний год. Мы теперь готовы брать на себя риск долевого участия в проекте, а не только кредитовать или предоставлять гарантийное плечо. Для этого мы создаем фонды акционерного капитала вместе с крупнейшими банками, там лимит 200 млрд руб.

— Как вы оцениваете риски проектов технологического суверенитета? Они выше, чем риски проектов производства высоких переделов?

— Риск возникает, когда есть неопределенность. У проектов технологического суверенитета риски в чем-то могут быть ниже, потому что они ориентированы на внутренний спрос, который сейчас достаточно высок и превышает имеющееся предложение.

Единственный вопрос, который возникает: сколько будет стоить единица продукции, но это уже не риск, а факт. Часто у малосерийного, малотоннажного производства стоимость дороже аналогичной импортной массовой продукции. Но если потребители соглашаются платить и говорят, что их бюджет это выдержит, значит, финансовая модель сходится и проект можно делать. А если себестоимость слишком высока и предприятие не сможет работать прибыльно и окупаемо, то это уже не риск, это проект, который в таком виде не может быть реализован.

— Понимаете ли вы, какой мультипликативный эффект может создать институт развития в реализации проектов технологического суверенитета, допустим, в перспективе трех-пяти лет?

— Мультипликативный эффект — это то, как 1 руб., который нам государство дает в капитал, превращается в 35–40 руб. инвестиций в основные средства. Происходит это следующим образом: на 1 руб. государственных денег мы привлекаем на бирже 9 руб., выпуская наши облигации. Дальше мы привлекаем другие банки — напомню, мы с банками не конкурируем, а финансируем проекты вместе — и собственные средства предпринимателей, которые собираются строить проект, еще на 30 руб. Это наше обычное соотношение: мы финансируем проект примерно на четверть. Итого получается до 40 руб., которые используются для того, чтобы что-то построить: завод, дорогу, аэропорт, электростанцию. Причем рубль, который нам дали вначале, возвратный: когда заемщик выплатит долг, мы этот рубль реинвестируем в следующий проект. Аналогичная ситуация по нашему гарантийному бизнесу, где мы гарантируем банкам поставку продукции или то, что проект, на который они дают деньги, будет реализован: там мультипликатор 1 к 15–20. Получается, что такого рода инструменты для государства с точки зрения бюджетной эффективности, пожалуй, самый эффективный способ добиться результата.

Для высокотехнологичных проектов, которым более уместно давать не кредиты, а капитал, мультипликатор будет ниже. В основном в связи с тем, что риск по ним выше и, для того чтобы соблюдать наш норматив достаточности капитала, мы должны будем в финансирование этого проекта заложить больше собственных средств и меньше — заемных. Да и коммерческие банки, скорее всего, не будут участвовать в такого рода проектах, потому что действующее регулирование дестимулирует их готовность вкладываться в капитал других компаний. Но в любом случае мультипликатор по таким проектам будет не менее 4 руб. инвестиций на 1 руб. капитала ВЭБ.РФ.

— Аппетит к риску позволит инвестировать в высокорисковые проекты, если они местами не взлетают?

— Когда мы обсуждали нашу новую стратегию, то поняли, что технологические проекты делятся условно на две категории: те проекты, продукция которых нужна прямо здесь и сейчас, и те, которые, образно говоря, способны стать новой нефтью и экспортным российским товаром в следующее десятилетие. Как я отметил выше, риск по проектам первого типа не так уж и высок. А вот по проектам второго типа — высок. По сути, это венчур: высокий риск компенсируется возможностью многократно преумножить вложения, если взлетит хотя бы один проект. Вот тут стоит отметить важность права на риск, которым наделило нас правительство в прошлом году. Право рискнуть, зайти в каждый конкретный проект, понимая, что по нему может ничего не получиться, но при условии, что по всему портфелю в сумме мы вернем то, что вложим. Понятно, что если один проект не полетит, второй, третий, даже восемь, к примеру, не выстрелят, то девятый должен дать в девять раз больше, чтобы вернуть вложенные деньги.

— Можете пояснить, проекты в каких областях ВЭБ.РФ сегодня особенно интересны и вы ими занимаетесь?

— Говоря о новых технологиях, отмечу три основных приоритета для инвестиций ВЭБа, в рамках которых ведутся поиск и проработка первых сделок. Во-первых, кибербезопасность. И это не про импортозамещение, а про новый экспорт. В этой области российские производители достаточно сильны, есть крутые продукты, которые обладают сильным экспортным потенциалом. Во-вторых, беспилотные системы самого разного назначения. Они хороши тем, что можно найти интересные нишевые задачи и не столько разрабатывать технологию, сколько из уже имеющихся технологий собирать продукты для практического применения. А это небольшие технологические риски, меньшие объемы инвестиций, и можно попытаться запустить больше проектов. И, в-третьих, проекты в области нефтесервисов. Тут речь идет о внутреннем рынке и обширном импортозамещении высокотехнологичного оборудования для разведки и добычи. Всего у нас по этим трем направлениям рассматривается примерно десять проектов.

Мы теперь готовы брать на себя риск долевого участия в проекте, а не только кредитовать или предоставлять гарантийное плечо. Для этого мы создаем фонды акционерного капитала вместе с крупнейшими банками, там лимит 200 млрд руб.

Надо понимать при этом, что ВЭБ в рамках «права на риск» не работает по модели классических венчурных фондов ранних стадий. Их модель так или иначе предполагает, что венчурного инвестора интересуют только те бизнес-модели, которые, что называется, растут в бесконечность. То есть если стартап разрабатывает какой-то продукт, то его потенциальными потребителями должно быть колоссальное количество людей. Венчурные фонды вкладывают деньги в такие проекты, потому что понимают: на следующем раунде, когда стартапы (обычно в сфере B2C) покажут огромный рост, они продадут свою долю более крупным инвесторам. Но для обеспечения технологического суверенитета нужны не эти проекты. С точки зрения целеполагания нам более важны такие технологические продукты для промышленности, которые станут востребованы, в том числе на внешних рынках, через 10–15 лет и смогут стать визитной карточкой российского экспорта вместо полезных ископаемых.